Есть такие люди, при общении с которыми ты – просто ты. Вот так, без профессий, возраста, пола или еще какой-то важной категории. Ты просто человек, с которым в данную секунду идет разговор. И абсолютно не важно, о чем этот самый разговор: о тебе, о собеседнике, или просто о погоде. Не имеет значения даже уровень близости. Это просто какое-то невероятное умение воспринимать мир и людей здесь и сейчас, откинув лишнюю информацию и стереотипы. Именно такие ощущения и мысли возникают при общении с режиссером и актером Могилевского драматического театра Владимиром Петровичем. В редакции портала vMogileve.by давно шла речь о том, чтобы сделать интервью с Владимиром. Ведь за плечами у артиста большой театральный путь: 19 спектаклей, множество ролей и наград. Да и любим мы с интересными и неординарными людьми общаться. А тут еще и прекрасный повод: 18 мая он отметил свой юбилей. Владимир на интервью согласился, и больше часа рассказывал о театре, искусстве и жизни.
А вообще я был шалопай-шалопаем
— С чего для вас начался театр?
— Я не могу похвастаться, что сидел на горшке в детстве и мечтал о театре. Мой интерес к театру пробудили 2 человека: Юрий Дмитриевич Агейкин и Галина Николаевна Агейкина. В 8 классе они пришли к нам набирать театральную студию. В Пинск они попали по распределению после окончания обучения в Институте культуры (тогда он был при Театральном институте, БГТХи). Они очень заразительно рассказывали, и ради праздного интереса я записался. И меня это увлекло. Наверное, подкупило то, что они с нами очень серьезно занимались.
Поступать в театральный поехали 8 человек, 6 поступили, 2 закончили, а в профессии я один
Потом в наш город приехал мастер Александр Иванович Бутаков. Он собирался набирать курс, ездил по городам и смотрел самодеятельные коллективы и театральные студии. В 1976 году я поступил в институт, имея уже некий театральный опыт: провел 2 года в студии, принял участие в поэтической композиции по Вознесенскому «Эрнст неизвестный», сыграл роль своего ровесника в спектакле по пьесе Тамары Ян «Девочка и апрель». Поэтому первый курс для меня был очень легким, наши педагоги из студии хорошо нас подготовили. Я очень благодарен им за то, что сразу приучили нас к хорошей литературе. Юрий Дмитриевич познакомил меня с Хемингуэем, Ремарком, с авторами, которые могли заинтересовать в том возрасте. Вообще поступать в театральный из Пинска поехали 8 человек, 6 поступили, 2 закончили, а в профессии я один.
2
— А до этого момента кем вы хотели стать?
— Ой, ну как всегда: пожарник, космонавт, следователь, ну что там в те времена было. Хотелось чего-то героического… А вообще я был шалопай-шалопаем. Меня интересовал спорт. Когда-то я занимался большим теннисом, потом я пошел на борьбу, но как-то так, ни шатко, ни валко, а затем занимался греблей. В спорте как-то не задалось. А в театре мне стало интересно, ведь можно прожить, проиграть много других жизней.
В театре мне стало интересно, ведь можно прожить, проиграть много других жизней
— На какую специальность вы поступили в институт?
— Моя первая профессия – актер драмы и кино. По началу, я был не очень удовлетворен степенью преподавания. Мы уже тогда считали, что белорусский театральный институт изжил себя. Но мне посчастливилось встретиться с прекраснейшими людьми. Илья Львович Курган преподавал сценическую речь, Тамара Узунова преподавала танец, Людмила Григорьевна Семашко преподавала сценическое движение, Анатолий Яковлевич Скир, очень начитанный, образованный, интеллигентный человек, преподавал историю зарубежного театра. Были личности, которые, так или иначе, формировали нас. А по прошествии времени я оценил и то, что сделал Александр Иванович Бутаков. Он, может быть, не дал профессию, но отношение к ней привил. Он прошел войну, после поступил в институт на актерское и получил студенческий билет под номером 0001. Но актером так и не стал, стал преподавателем. Александр Иванович, кстати, учил в Институте культуры и мою дочь Машу.
Я ходил по сцене с такой деревянной «дурой», которая висела у меня на животе и представляла собой кабину трактора, и дыркал
— Как начались отношения с Могилевским драматическим театром?
— Мы с женой приехали в Могилев по распределению в 1980 году, а через год меня забрали в армию. Я вернулся сюда в 1983 году. Меня минуло правление Маслюка, о чем очень жалею, потому что тогда был рассвет Могилевского театра. Когда я вернулся, Маслюка забрали в Русский театр. Он отдал мне свою главную роль в спектакле «Любовь, джаз и черт» и уехал. В 1985 году мы ушли из театра и попытались найти лучшую жизнь. Я договорился о показе в Витебске, Вильнюсе, Риге и Таллине. В Витебске нас сразу приняли в театр, поэтому дальше мы уже не поехали. Проработали в Витебском театре 2 года, потом вернулись обратно. Где-то с 1987 года и по сей день – Могилев.
— Вы помните свою первую роль в театре?
— Я играл трактор. И роль моя состояла из слов «Дыр-дыр-дыр-дыр». Это был спектакль «Дядя Федор, пес и кот». Я ходил по сцене с такой деревянной «дурой», которая висела у меня на животе и представляла собой кабину трактора, и дыркал. Правда, через некоторое время я играл уже самого Печкина: текучка, кто-то ушел, кого-то заменили. Но самая первая роль – трактор.
2
— Могилевский драматический театр, наверное, за столько лет стал как родной дом?
— Да, уже пуд соли съел. Был момент, когда на меня упала должность главного режиссера. Как-то проправил, как смог, но я был не очень готов. Зато из этого на свет появился Март-контакт. Что, в общем-то, я считаю хорошим явлением.
Чтобы выдержать формат, сохранить то, что заложили в начале, сейчас я говорю о прозе жизни, нужны большие деньги
— С чего начинался Март-контакт?
— Так получилось, что только со спектаклем «Ночь Гельвера» я побывал где-то на 8 фестивалях. Мы попали на фестиваль «Реальный театр» в Екатеринбурге (папа этого фестиваля Олег Лоевский). Мне очень понравилась домашняя обстановка «Реального театра», как он создается, как идет подбор, как работает. Эта схема и была перенесена к нам. Это раз. Во-вторых, наша молодежь вдруг заныла: «Вот вы ездите по фестивалям, а мы тут ничего не видим, и перспективы нет». И третья причина: город стал радовать глаз. Могилев мыли, красили, приводили в порядок, появилась пешеходная улица Ленинская.
Поначалу, фестиваль должен был называться Март-атака
Когда я приехал сюда в 1980-м году, это было удручающие зрелище: пыльные дороги, по которым крутит мусор и газеты, отсутствие чего-либо в магазинах и т.д. А в тот момент город стал преображаться. Так появились мысли о своем фестивале. Я пошел к Андрею Федоровичу с идеей и он сказал нет. Он всегда сразу отказывает. Я подошел через 2 недели, он сказал: «Не дури голову». И, когда я подошел в третий раз, он сказал: «Давай думать». Поначалу, фестиваль должен был называться Март-атака, даже эмблема фестиваля на это заточена. Но тогда проходили какие-то выборы, и чиновники решили, что атака – это несколько по-экстремистски. А эмблема уже была готова (стрелочки на ней как раз обозначают атаку, движение вперед). Над названием думал весь театр, было предложено около 20-30 вариантов. Остановились на контакте. Поначалу коробило, а сейчас уже привык.
— Как проходил первый фестиваль?
— Помню, что тогда я был во всем и вся. Андрей Федорович, конечно, провел больш̀ую часть работы: деньги, планирование и так далее. А я занимался вопросами что/кого/куда/как и везде совал свой нос. Было очень радостно, тревожно и как-то обнадеживающе. Но в последний день, когда все пошли в Кубу отмечать закрытие и День театра, я пошел спать, потому что валился с ног.
Зрителя нужно было приучать, что театр может быть другим
— Как зритель отреагировал на первый фестиваль?
— Кстати о зрителе. Это еще один из факторов появления фестиваля. У нас появилось несколько экспериментальных работ, одной из них была постановка польского режиссера Яцека Пацохи (мы пригласили его). И он поставил все 39 пьес Шекспира в одном спектакле. Сейчас такое, наверное, не очень удивило бы, но тогда это было ново. 39 пьес были сыграны за 1,5 часа 3 мужчинами, которые играли и женщин, и мужчин, и всех остальных. И, конечно, зритель несколько возмутился: «Мы же пришли на Шекспира». Так подождите, надо же читать: 39 пьес и 1,5 часа – какой Шекспир?! И кто-то это принимал, а кто-то категорически нет, вплоть до написания каких-то жалоб. Зрителя нужно было приучать, что театр может быть другим. Они ждали от нас чего-то традиционного, чтобы все горело, чтобы костюмы соответствовали эпохе и т.д. Мы же хотели работать в каких-то других формах, поэтому нужно было показать, что театр разный. И я думаю, показали. Но фестиваль поднимает планку довольно высоко, и театру эту планку держать трудно. Но есть куда стремиться.
— А то, какой сейчас фестиваль, вам нравится?
— Конечно, он изменился. И это нормально и ненормально. Чтобы выдержать формат, сохранить то, что заложили в начале, сейчас я говорю о прозе жизни, нужны большие деньги. Андрей Федорович крутится, делает афишу, и за это ему огромное спасибо. Но он делает ее при определенной сумме.
У Март-контакта уже есть имя, у нас довольно неплохие условия, к нам ехали и едут с удовольствием, но это все стоит денег
Когда я был главным режиссером, на чеховском фестивале я посмотрел «Косметику врага» по пьесе Амели Нотомб с Райкиным. Мы с директором решили попробовать привезти спектакль на фестиваль. Я созвонился с Райкиным: «У нас такой-то фестиваль. Мы хотели бы видеть вас у нас». Он говорит: «Да ради бога. Вот вам телефон арт-директора, звоните и договаривайтесь». Я звоню арт-директору, объясняю историю, он говорит: «Да ради бога. 12 000 евро и мы с вами». Вот так. У Март-контакта уже есть имя, у нас довольно неплохие условия, к нам ехали и едут с удовольствием, но это все стоит денег. Фестиваль существует достойно, насколько мы себе можем это позволить. Спасибо, конечно, что он существует, что какие-то деньги выделяются, ведь не один год стоял вопрос о его закрытии.
«Раз попробовал, так давай осваивай эту профессию». И я поступил на режиссуру
— Как вы пришли к режиссуре?
— А режиссура всплыла где-то в конце 90-х годов – начале 2000. В это время я поставил свой первый спектакль «В открытом море». После этого мой друг и однокурсник Саша Гарцуев, который сейчас является главным режиссером Театра белорусской драматургии, сказал: «Раз попробовал, так давай осваивай эту профессию». И я поступил на режиссуру. Ставил спектакли в Могилеве и отчитывался в академии своими работами. К тому времени, когда я заканчивал обучение, у меня уже был спектакль «Ночь Гельвера». К сдаче диплома у меня за плечами было несколько международных фестивалей и призы за спектакль, за лучшую мужскую роль и за лучшую женскую роль.
— Вы сочетаете в себе и актера, и режиссера. Вещи очень разные. Как? И что вам ближе?
— Ближе актерство, а интереснее режиссура. Но в этом деле я сталкиваюсь с тем, что мне не хватает школы. Мне уже немало лет, но я бы какое-то время подучился у мастеров. Книжки – это прекрасно, я их много проштудировал, но можно очень хорошо знать теорию и при этом быть слабым практиком.
Если есть общая задержка у зала, значит попал
— А с моральной точки зрения что сложнее?
— Режиссура. Там много факторов, с какими-то я справляюсь, с какими-то не очень, с какими-то не знаю, как справиться. Даже мастера говорят о том, что каждый спектакль начинается с чистого листа. Сделать этот первый мазок очень сложно. Потом что-то приходит, и ты его делаешь. И вот эти мазки кривые/ровные, правильные/неправильные – самое трудное, наверное.
— Какая ваша личная задача как режиссера?
— Как-то Джорджо Стрелера спросили (ни в коем случае не ставлю себя на одну полку, просто цитата), что во главе угла, когда он ставит спектакль. Он ответил: «Внятно рассказать историю». Я за это.
2
— Это, наверное, непростая задача?
— Да, не без этого. От качества драматургии тоже многое зависит. Иногда пьеса настолько самодостаточная, что еще нужно приложить усилия, чтобы испортить. Иногда из текста можно вытягивать-вытягивать-вытягивать историю, тему, линию. Ведь сколько режиссеров, столько и Гамлетов. Потому что каждый режиссер вытягивает свою тему: кто-то хочет говорить о слабости Гамлета, кто-то о его силе и так далее. И это будет бесконечное число точек зрения на один и тот же материал. Поэтому самое главное и интересное: найти свою тему и попытаться внятно рассказать, вытянуть и спроецировать, чтобы она нашла отклик в зале.
— То есть фраза «каждый художник рисует сам себя» работает на практике?
— Да. Не на 100 процентов, но я думаю, что все мы решаем свои проблемы. Главное, чтобы они были созвучны с проблемами и темами зрителя.
Спектакль дался/не дался, имеет успех или нет, но в него вложены силы, в нем часть твоей души
— А какие темы ближе вам?
— Отношение между людьми, отношения человека с социумом. Наверное, это меня больше всего интересует. В принципе все мои серьезные спектакли об этом: «Ночь Гельвера», «Она в отсутствии любви и смерти», «Костюмер», «Билокси-блюз», «Полковник и птицы», «Купание с акулами». Все об этом. Может быть, я через это отвечаю на какие-то свои вопросы.
— Как вам кажется, вы отвечаете на запрос зрителя?
— Понять, что нужно зрителю, это, наверное, самое трудное. Иногда я ошибался: мне казалось, что это трогает и волнует, а зритель – в меру равнодушен. Даже маститые режиссеры говорят о том, что понять дух времени, понять, что нужно, почти невозможно. Другое дело, что мастера формируют этот дух. Но это мастера.
И вот эти мазки кривые/ровные, правильные/неправильные – самое трудное, наверное
— Как зрители должны реагировать на спектакль, чтобы вы поняли, что все получилось?
— Для меня очень важна пауза. Если есть общая задержка у зала, значит попал. Я трезво понимаю, что театр не меняет человеческую жизнь корено. Но случаются моменты, когда театр отвечает на вопрос, мучающий определенного зрителя, и он уходит с чем-то другим, иногда даже с другим взглядом на мир. Если это происходит с одним из 300 сидящих в зале, значит смысл есть.
— У вас есть роль, которую вы можете назвать лучшей работой?
— Не знаю, насколько лучшие, но есть любимые и нелюбимые работы. По многим факторам мне нравится мой персонаж в спектакле «Ю». В создании роли Варравина в спектакле «Тарелкин» была работа на преодоление, я не считаю, что сделал ее до конца, если бы спектакль жил можно было копаться и копаться. Роль Марко в «Тристане и Изольде», тоже сделана не до конца. Эти роли на вырост: ты и взрослеешь, и что-то добавляешь, что-то начинаешь понимать по-другому. Роль Ломова в чеховском «Предложении» дала мне понять, что я острохарактерный артист. Михаил Чехов говорил, что при создании роли, появляется двойник. То есть роль не в тебе, она чуть возле тебя. И я ощутил это состояние: однажды на спектакле громко лопнула лампа, и на нее среагировал не я, а Ломов.
2
— Это не пугает?
— Нет. Это тоже часть профессии. Главное выйти из этого. Если не выходить, то это дорога в психушку. Да, иногда роль настолько серьезная, что после нее тянется шлейф, потому что есть погружение, и выходить чуть труднее. Но ушел со сцены – сбрасывай.
— А любимые спектакли?
— Мне жалко «Билокси-Блюз», жалко «Полковник и птицы». Мне кажется, что в одном спектакле, что в другом, был ряд хороших актерских работ, и актеры получали удовольствие. Хотя каждый спектакль как дитя. Он дался/ не дался, имеет успех или нет, но в него вложены силы, в нем часть твоей души. Поэтому уход каждого спектакля несколько болезненный.
Театр –это все-таки иной взгляд, другой угол зрения, обогащенный творческой мыслью
— Вам нравится работать с молодыми актерами, режиссерами?
— Очень люблю. Мне интересно: я учусь вместе с ними, ошибаюсь, что-то нахожу. Когда нахожу – это радость всем, когда ошибаюсь – пытаюсь исправить. Это не значит, что я не люблю работать с опытными артистами. Ими привносится что-то другое, появляются какие-то варианты, можно долго придумывать, решать и спорить. А с молодыми – в большой степени то, что предлагаю я.
— В современном театре исчезают границы: со сцены звучит мат, появляется «обнаженка» и т.д. Как вы на это смотрите?
— Мне кажется, все нормально. Разве мы в жизни не ругаемся? Мы же не стерильные. Я не к тому, чтобы переносить реальность полностью. Театр –это все-таки иной взгляд, другой угол зрения, обогащенный творческой мыслью. Но меня не коробит мат на сцене. Я видел спектакль Владимира Щербеня, который состоял сплошь из мата. Я сам ругаюсь матом, но там были такие словосочетания, что у меня волосы на голове легонько поднимались. Однако это было так красиво сделано, что получилась поэзия. В принципе на сцене все может быть, если это имеет смысл. И обнаженка тоже. Я видел спектакли, где актрисы работали полностью голыми, сначала есть минута внутреннего напряжения, а потом ты растворяешься и смотришь за сюжетом. Все зависит от концепта, от того, что хочет показать режиссер. В «Бабочках» было 2 обнажения. Одно любовное, во втором необходимо было вызвать сочувствие, жалость к героине, а не эротические ассоциации и чувства. Эти сцены отсмотрели педагоги, чтобы потом приводить детей, и сказали, что все читается. Вопрос в том, что ставится во главу угла.
От попсы у меня начинает скручиваться позвоночник и мне становится плохо
— Как вы воспринимаете критику? Вы прислушиваетесь к театральным критикам?
— Наверное, в своей жизни я слышал только один очень подробный и конструктивный разбор спектакля. Это было в Каунасе, это был спектакль «Ромео и Джульетта» Витебского театра. И один из лучших литовских критиков сделал его разбор. Там я понял, что из себя должна представлять профессия театрального критика. Кроме того, что он детально разобрал спектакль, показал все хибы, он подсказал, как из них выйти. Я читаю критику, иногда обижает, иногда не очень, иногда согласен, иногда нет. Но настоящую критику я встречал один раз.
— Что значит быть актером, режиссером? Что такое работа в театре?
— Театр – это иллюзия. И наша профессия тоже иллюзия. На тебя смотрит зритель – ты есть, ушел – все, тебя нет. Это не грустная нота, это нормально. Я всегда об этом знал. И дочери об этом говорил. Эта профессия странная. Например, пишет человек книгу, ее не признают, пройдет время, ее прочитают и посчитают гениальной, и автор будет в ней. А мы есть только на сцене, секунду назад нас не было, а секунду после – уже нет.
— Вы ощущаете какую-то профессиональную деформацию?
— Нет. Стараюсь в жизни не использовать то, чем пользуюсь на сцене. Может быть, какая-то эксцентричность, вдруг откуда-то взявшаяся, иногда лезет. Ни без этого.
На тебя смотрит зритель – ты есть, ушел – все, тебя нет
— Чем и как вы вдохновляетесь?
— Музыкой. Когда я читаю пьесу, иногда сначала возникает музыкальный ряд. Я еще не знаю, что это будет, но уже знаю, как будет звучать. Я что-то набираю, набираю, набираю, потом хожу с этой музыкой, слушаю ее, и она иногда подсказывает решение сцены.
— Какую музыку вы предпочитаете?
— Я люблю рок, джаз. Не люблю попсу. От попсы у меня начинает скручиваться позвоночник и мне становится плохо. Поэтому я не люблю увеселительные заведения типа ресторанов, ведь там, в большой степени, звучит попса. Сейчас мне жена подарила хорошую колонку, я ее включаю и на хорошем звучании слушаю все, что мне угодно.
Если бы дали миллион, я бы потратил его на путешествия
— А литература? У Вас есть любимые авторы?
— Книги я сейчас читаю мало. У меня была большая библиотека, где-то 600-700 книг. Я ее раздал. Сейчас перешел на электронную книгу. В ней у меня около 300 произведений. Там все: философия, беллетристика, пьесы, книги по театру и т.д. Пьесы читаю для работы, могу почитать детективы. Когда посоветуют что-то серьезное, тоже с удовольствием читаю. Всегда любил Хемингуэя и Ремарка.
Я могу покаяться, что в моем возрасте я не читал ни «Войну и мир», ни «Анну Каренину»
Потом предпочтения менялись: Маркес, Платонов, на него подсел не хило, Булгаков, само собой. Из классиков много чего читал: Куприн, Чехов и так далее. Достоевским меня заразили в институте. Наша преподаватель была его фанаткой, и так вела лекции, что я прочитал почти всего Достоевского. «Бесы» мне просто вывернули мозг. Я могу покаяться, что в моем возрасте я не читал ни «Войну и мир», ни «Анну Каренину». Зато в школьном возрасте я перечитал почти всего Жюль Верна, Вальтера Скотта, Купера, Дюма.
4
— С чего началось ваше увлечение живописью?
— Я рисовал всегда. Школьником я читал Айвенго и делал иллюстрации на промокашках, читал «Крестоносцев» Сенкевича, зарисовывал побоища. С возрастом темы менялись. Но я рисовал только карандашом, боялся красок. И где-то в 90-х мне захотелось попробовать. Сначала гуашь, что-то получилось. Потом акварель, но тут не вышло, нужна техника, поэтому отложил.
Больше не пишу, для этого нужно настроение, краски, кисти
Я очень боялся масла. Но попробовал, и мне понравилось, потому что была возможность подправлять. Правда, таким образом, как мне кажется, я несколько работ испортил. Тем ни менее какие-то работы есть, что-то у меня, что-то у моих друзей. Больше не пишу, для этого нужно настроение, краски, кисти. Сейчас я фотографирую для себя и Интернета на телефон. У меня собралось около 1000 фото: увидел что-то интересное и сфотографировал. Вообще я много чем увлекался в своей жизни.
— Как вы проводите свободное время?
— Смотрю кино. Жанр выбираю под настроение: иногда ужастики, иногда боевики, иногда комедии. Недавно подсел на Марвел: мне интересно, как это снято. Ну и серьезные фильмы, конечно. Последнее, что меня торкнуло, это «Богемская рапсодия». Конечно, музыка. Люблю велосипедные прогулки и походы. Очень люблю путешествовать и хотел бы делать это чаще, но не с нашими зарплатами. Если бы дали миллион, я бы потратил его на путешествия. Просто увидеть все и везде. Наверное, и этим бы пресытился, но на земле столько удивительных и странных мест, что на это можно тратить деньги.
Вопрос в том, что ставится во главу угла
— Если бы у вас была возможность поговорить с любым человеком любой эпохи, кто бы это был, и о чем шла бы речь?
— Я бы поговорил с Иисусом Христом. Спросил бы, а стоило ли все делать так, как он сделал. Не к тому, что он сделал что-то не то, и не мне судить об этом. Наверное, стоило. Но человек совсем не меняется, меняется только наше окружение, среда. Человек так и остался полузверем. Меня смущает процентное соотношение тех, кто двигается в сторону человеческого, и тех, кто рвется в сторону нечеловеческого, звериного. Поэтому хочется понять, стоило ли за человека бороться.
Ксения Труш для vMogileve.by
Фото: Юлия Костенко
Фото на главной из архива Могилевского драматического театра
Нашли опечатку? Выделите фрагмент текста с опечаткой и нажмите Ctrl + Enter.
